 |
|
|
Стратегия
смирения как критическая позиция
"Миру провалиться или мне чаю не пить?
Миру провалиться, а мне чаю всегда пить!"
Ф. М. Достоевский
В 313 г. император Константин, позднее получивший прозвище "Великий", издал так называемый "миланский эдикт", уравнявший в правах все религии римской империи, а по сути, легализовавший христианство. Нет нужды напоминать, что первые 300 лет существования Церкви - это время почти непрерывных жесточайших гонений, когда открытое исповедание Христа означало практически неминуемую и, как правило, мучительную смерть.
Таким образом, Миланский эдикт для древнего мира значил нечто большее, чем для нас падение Берлинской стены. Намек власти был быстро усвоен. Несмотря на то, что сам император принял крещение, находясь уже на смертном одре, его симпатии к новому учению не оставляли сомнений, и, как следствие этого, толпы людей устремились в Церковь.
Опасность такого поворота дел очень быстро стала очевидной. Крест, ставший для первых приверженцев Христа символом подвига, превратился в глазах толпы в ювелирное украшение из более или менее драгоценного металла. Выдержавшая трехвековые репрессии, Церковь оказалась под угрозой девальвации.
Именно тогда десятки, а затем сотни наиболее продвинутых христиан (прежде всего, здесь надо упомянуть Антония Великого), устремляются из городов в пустыни и там создают первые монашеские общежития - киновии.
Малоизвестно, что свою практику они определяли, в том числе, и как искусство. Одним из главных аспектов их "искусства" была выработка особых, крайне жестоких условий существования, определяемых церковной традицией как Устав. При чтении этих уставов, иногда ловишь себя на мысли: ну зачем было так себя истязать? Оказалось, что надо.
Дело в том, что власть, очень быстро осознав для себя все выгоды христианского учения, понятого как идеология и отождествив себя с Церковью, (что нашло свое выражение в Византийской симфонии, но особенно в Папском Риме), присвоила себе внешние атрибуты христианского культа. В конечном итоге это привело к подрыву авторитета исторической Церкви на Западе и отчасти, на Востоке.
Опыт первых аскетических отцов заложил основы сопротивления, которое Церковь в лице святых оказывала власти, присвоившей себе право на манипуляцию Истиной.
Их критическая позиция по отношению к миру нашла свое отражение в весьма неожиданной вещи - в смирении.
Несколько лет назад в одной из московских галерей возникла полемика между ненадолго заехавшим из Австрии Александром Бренером и Дмитрием Гутовым. Бренер по обыкновению призывал к немедленному радикальному сопротивлению, что было в общем-то привычно, а Гутов неожиданно заявил, что предпочитает "смирение". Я был весьма заинтригован, услышав этот термин из уст непримиримого гегельянца, но, к моему разочарованию, Гутов пояснил, что под смирением он понимает сотрудничество с властью, например, с Церетели. Но позволю себе не согласиться с Димой: речь здесь все-таки идет о конформизме. Между тем, смирение действительно может оказаться наиболее эффективной стратегией поведения в современном мире.(Подчеркну, что я говорю о смирении не как о реальной духовной практике, а только как о стратегии, имеющей значительный критический потенциал).
Совершенно очевидно, (и об этом много раз говорилось), что критика в современном обществе потеряла свою эффективность в силу того, что власть придала ей статус нормы. Протест нормативен, и это, как выразился Гройс, - "лом, против которого нет приема".
Правда, некоторые художники, например, тот же Бренер, пытались возражать в духе "окромя другого лома", совершая так называемую трансгрессию, но, в конце концов, они оказались в ловушке, будучи вынужденными "штамповать" свои трансгрессивные жесты, как блины.
Протест, в этом-то и вся проблема, утратил форму. Это и понятно, ведь сама репрезентация стала объектом критики.
Можно ли сегодня произнести фразу, написанную на одном из парижских домов в 1968 году: "Изобретайте новые извращения!"? Разумеется, нет. Когда-то перверсии были достоянием интеллектуалов, а сегодня некоторые наши "младшие братья" - протестанты - вовсю венчают в своих церквях гомосексуальные пары.
Секс, наркотики, рок-музыка - вот формы, в которых находила выход критическая энергия 60-ых. Где все это? Ответ очевиден. Все это стало достоянием масс! Это как раз то, о чем мечтали революционеры. Но действительно ли они хотели именно этого?
На самом деле, власть нуждается в критике, потому что только критика и дает власти ощущение собственной реальности. Таким образом, критика сама является лишь оборотной стороной системы, направленной на поддержание статуса кво. И единственным выходом здесь является смирение. Смирение не есть сотрудничество с властью, оно есть непризнание ее реальности.
Лев Толстой совершенно неверно понял фразу "Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую" (Мат. 5.39) - как призыв к непротивлению злу насилием. Церковь понимала этот призыв иначе. Ведь в правую щеку можно ударить правой же рукой, но лишь тыльной стороной ладони, а это не насилие, а оскорбление, унижение.
Унижение человека - вот одна из главных прерогатив власти. Не воспротивиться унижению, и таким образом отменить его, - может быть, именно в этом и состоит сегодня наиболее подрывной по отношению к системе жест, который только возможен?
В 90-ые годы группы "Эти" и "Нецезиудик", "Группа без названия" предприняли героическую, но заранее обреченную попытку возрождения радикальной критической формы. Недаром середину 90-х вспоминают сегодня с ностальгией. Радикальный художник 90-х кусался, показывая задницу, онанировал, пытаясь заставить считаться со своим существованием. В новых условиях он может отдохнуть и вернуться к себе домой. В этом смысле, одним из наиболее перспективных явлений московской художественной сцены мне видится программа Escape.
Прежде всего, важной особенностью программы является совершенно иное, чем в предыдущие годы, отношение к успеху. Принципы организации Еscape на фоне шумных 90-х могут показаться парадоксальными.
Escape - это андеграунд в условиях политической свободы, это эстетика апт-арта в эпоху новых технологий, это приватность в мире глобализма. Члены программы не стремятся к продуцированию художественных произведений, их продукт - новые, очень личные отношения между художником и зрителем. Именно диалог, а не пресловутая коммуникация, все больше погружающаяся в бездонные пучины новых технологий, интересует создателей Escape. Общение может выражаться в форме совместного чаепития со зрителем (проект "Лиза и мертвые"), игры с ним в футбол или катания зрителя по выставке в вагонетке. Но порой оно может приобретать и характер трансгрессии, нарушающей ложную коммуникацию художественной тусовки, как это было в Царском селе, где В. Айзенберг спасался бегством, сметая все на своем пути, от любого человека, говорившего ему хотя бы одно слово.
Escape критически настроена не только к коммуникации, но и к доминирующей в либеральной культуре профанации сакрального. В сегодняшнем обществе мы наблюдаем тотальное стремление к обнажению, что находит свое предельное выражение в непрерывной демонстрации женского тела или торговле культовыми предметами (иконами, свечами и тд) на вокзалах и в переходах метро.
Напротив, Еscape стремится придать сакральный характер профанному и повседневному.
Учитывая, что десакрализации и обнажение неминуемо ведут общество к еще большему неврозу, нужно признать, что деятельность программы носит еще и терапевтический характер.
Возвращаясь к теме успеха, нельзя не заметить, что, несмотря на андеграундный характер программы, ее члены далеко не маргиналы или неудачники. Каждый из них имеет собственный и вполне удачный проект в социуме. Однако для всех них оказалось более важным создать это микросообщество и уже внутри него выстраивать новую систему ценностей.
На недавней дюссельдорфской выставке в Малом Манеже один из немецких докладчиков, рассказывая об альтернативных артистических пространствах в Германии, выразил надежду на то, что именно там сегодня зарождаются формы нового искусства. Я, увы, лишен такого здорового западного оптимизма и веры в прогресс. Мне кажется, что у нас сегодня нет и не может быть оснований для порождения новой формы. Задача художника нового тысячелетия - создание, а лучше сказать, припоминание системы ценностей, базирующейся на этике, диалоге и традиции.
Наиболее радикальным художником завтрашнего дня будет, по-видимому, тот, кто полностью сможет отказаться от продуцирования культурных форм, но при этом сохранит свой статус. Если Анатолий Зверев выразил сущность всего авангардистского проекта в своей знаменитой фразе: "Я живу - я искусство", то девизом нового, наступающего проекта скорее будет : "Мы живем - мы искусство".
Богдан Мамонов
|
|
|
