Взгляд на теорию

Что может искусство для терапии? Что может терапия для искусства?

С первым все уже довольно давно ясно и формулируется достаточно просто. Искусство терапевтично в том смысле, что позволяет фиктимизировать "реальную" проблему. Собственно, это делает уже и сам язык, например, на сеансе психоанализа, но искусство радикальнее, ибо фиктивнее. Искусство дает возможность путешествия между возможными языковыми мирами, так демонстрируя путешественнику их нефатальную несерьезность. Тут достаточно минимальных переходов от одной симулятивной фигуры к другой - как раз фиксация была бы вредна.

Второй вопрос, что может терапия для искусства, несколько сложнее. Мы имеем дело, по сути, с перевернутой проблемой. Терапевт приходит в искусство для того, чтобы расподобить симулятивную практику, придав ей статус реально происходящего здесь и теперь творческого акта искусства (художница настойчиво отрицает определение жанра происходившего в качестве перформанса). На выходе имеем, как ни странно, спекуляцию над теорией как искусства, так и терапии.

В Музее сновидений Фрейда Лиза представила очередной (с)виток своего знаменитого узелкового письма. Она вязала спагетти, теперь телефонные шнуры, цепочки от ключей, скакалки. Символика чиста и прозрачна, как слеза ребенка. Все объекты имеют отношение к каналам коммуникации. С телефонными проводами и замочными цепями не стоит даже и затеваться объяснять. Хулахупы, в которые вписаны узловые объекты, очевидные мифологическо-циклические фреймы дурной повторяемости, зацикленности на подлежащей симптому фиксации. А вот скакалки? Скакалки - это канаты, привязывающие нас к детским воспоминаниям, а значит, и фиксациям. Мы прыгаем со скакалкой, так переживая кинетически возможность отрыва от почвы с неизменным к ней припаданием: Воображаемое-Реальное, Реальное-Воображаемое. Узлы - завязи новых языковых почек на давно умолкнувших голосах давно сгинувших в прошлое одноклассников.ру. "О, сколько их упало в эту бездну!"

Что такое узел? Узел фиксирует место разрыва, зияния. Или имитирует этот разрыв, что еще симптоматичнее, не побоимся этого каламбура. Узел есть памятка, а точнее - памятник над тем, что утеряно. Он может быть могильной плитой, под которой разлагается "реальность", сдохшая от смертельного недуга. Он может быть ключом к этому зиянию в бессознательное болезненных воспоминаний. Можно еще навязать кокетливый бантик над узлом, маскирующий оковы связи, вечно удерживающей разъединенное. Узел дает остановку, это затор, препятствие для преткновения. Собственно, узел, если перенести его на тело, где и полагается располагаться настоящему симптому, есть рубец. А уж про рубцы мы знаем все.

Рубец - рубеж. Зарубцевавшееся место отруба. Зарубка на память. Видимый след-память утраты, раны, ущерба, нехватки. Памятник травме. Рубец возникает там, где произошел обрыв коммуникации. Текст - это рубец свободного общения. Там, где становится ощутима текстура. Чем плотнее, заметнее рубец, тем глубже рана под ним, за ним в прошлом. Евангелие - это рубец утерянного общения с Учителем. Можно соположить и противопоставить рубец мембране как иному типу коммуникационного механизма. Рубец - скорее, эмблема, его имманентность соединяемым объектам избыточна, излишня. Это выпячивает нехватку. Выпучивает в искусстве, как видим, узлом. Мембранен символ, особенно в лосевском - магическом - понимании. Так, кожа - не рубец, она есть пресуществление внешних даров во внутренние и обратно.

Впрочем, при определенных условиях узел можно как завязать, так и развязать. Судя по тому, что Лиза предлагает в качестве ключа к пониманию материальной стороны акции аббревиатуру, которую она трактует, скорее, как сакральную анаграмму или мантру первой строчки известного петербургского текста О.Мандельштама, сосчитанные узлы должны воскресить мертвецов подобно тому, как Симонид Кеосский воскрешал в своих мнемонических экзерсисах милые прахи за деньги.

К каждому объекту прилагается номер абонента с кратким текстом-легендой. Это ли не эмблема? Напомним, что Симонид Кеосский, согласно преданию, изобрел мнемотехнику, а с нею и принцип эмблематического замка иконы и слова, совмещая образ усопшего и его место за пиршественным столом, обратившимся плитой погребальной тризны. Напомним еще, что это искусство памяти имеет непосредственное отношение к магическим процедурам шифрования данных. Между могилками Симонида, деревом Каббалы и счастливой рулеткой существует достаточно хорошо прослеживаемая нерасторжимая связь. Все это о смысле, заключенном в числе. Так математика, управляющая не-сущим, то есть или прошлым, или будущим своим объектом, становится языком, которому приписывается статус естественного. И все это о травме давно утерянного, о травме смерти в начале и в пределе. Собственно, психоанализ сновидений сделал то же, что Симонид, воскресив по симптому, по улике, по рубцу не подлежащее воскрешению, похороненное в деформированном внутренним трупом живом теле. И техника все та же: взламывание кода, ключа, развязывание узла шарады. Это та же техника, которая позволила разработать теорию информации для телефонной компании Белл.

Перед нами кладбище зашифрованных голосов, несущееся флотилией Мертвых кораблей на всех парах, во весь опор на всех узлах.

Вот абонент 1570676: "Этому абоненту я звонила каждый вечер ровно в 9 часов до моих 26 лет, где бы я ни находилась. Она не могла заснуть, не поговорив со мной. Хотя была очень сильная - чемпион мира по стрельбе из малокалиберной винтовки. В 1937-м ее мужа расстреляли, и она осталась одна с двумя маленькими детьми. Дожила почти до 90 лет. Она завещала мне свою квартиру, но, по не зависящим от нас с ней обстоятельствам, я ее так и не получила..." - Абонент недоступен, перезвоните позже. Бесполезно.

Абонент 9522006: "Благодаря этому абоненту я стала художницей. Он умер, не дождавшись моей первой персональной выставки. Многие арт-деятели называли его своим гуру, другом и советчиком, но когда он заболел, они все исчезли... Больше нет ни его дома, ни места, где мы работали".

Абонент 1453474: "Этот абонент вскрыл себе вены в 1996-м. Я в это время уже переехала в Питер, чтобы заниматься современным искусством. Мы вместе обучались психотерапии и любили рыжий цвет. У нее была внешность фотомодели и выражение лица святой. Она любила петь на звезду и дружила с проститутками. В науке занималась темой катарсиса. Мы даже не успели стать подругами. Я на десять лет ушла из психологии, чтобы не встречать человека, который был ее личным терапевтом".

Выражен - обезоружен. Это уже не интимные откровения, хотя, разумеется, для человека, стоящего за спиной автора, они таковыми остаются. И тем не менее теряют в травматичности фатально, в симулятивном модусе пространства искусства.

Если полагать, что ничего важнее, чем самопознание, не бывает, то стоит поблагодарить художницу-терапевта, с такой беспримерной щедростью разделяющую с наблюдателем свои симптомы. Это принципиально, что делится Лиза не фантазмами, а именно четко структурированным знанием о природе и устройстве симптома, который, согласно Ж.Лакану, есть некоторый языковой дефект (= узел), возникающий вслед эффектному вытеснению означающего из поля зрения-слуха Другого (-) языка. Допустим, что если нечто один раз случилось, то оно пребывает всегда (так Парменид и св. Августин аукаются корпусу бессрочной памяти в психоанализе), и что психотерапия, включая психоанализ, ничего не лечит, а только корректирует путь к Наслаждению, переводя его из нелигитимного модуса в легитимный, - тогда встает вопрос: куда уходит симптом, смысл которого вынут из Бессознательного пациента, представлен пациенту как собственный и некоторое время пребывает этим смыслом как травматическое образование в поле зрения и слуха Другого (-) языка? Кажется, есть только две возможности: симптом возвращается туда, откуда пришел, порождая серию бессознательных метаморфоз, то есть процесс бессрочной фиксации, не ограниченной смыслом, или остается на поверхности, мутируя в серии осознанных представлений пациентом самого себя, осуществляемых с некоторой рефлексивной дистанции, едва ли не по системе Брехта, когда между образом и тем, кто его разыгрывает, существует дистанция в фиксированный сознанием смысл. Это не значит, что представляющий симптом всегда остается в поле языка, но определены границы, в пределах которых симптом осуществляет свое движение. В этом только и может состоять смысл арт-терапии как психотерапевтической практики - в снятии запрета на игру симптомом. А поскольку очевидность границ некоторого явления есть память о нем, то, возобновляемая в некотором ритуале - как здесь, намеренном ритуале завязывания узлов, она есть очевидность терапевтического эффекта. Какой меры этот эффект - вопрос другой и выходит за пределы данного текста. Остается только добавить, что язык, всегда взыскующий сознания, устанавливает в этом опыте по завязыванию узлов те же дистанции, что отличают один символ от другого. Для языка вызволение отсутствия в действительное присутствие посредством конвенционализации тех или иных равенств является фундаментальной операцией, обеспечивающей когерентность, непротиворечивость дескрипций в пределах отдельно взятого языкового мира. Это расстояние равно языковому означению, являющему, по Ж.Лакану, "зеркало смысла". Так можно определить явление в качестве анэстетического. И так мы понимаем, почему Лиза настаивает на том, что занимается не-искусством.

Более того. В перформансе не производятся симптомы, только их имитация в очищенном от мотивации Реальным виде. Какова здесь роль художника? Художник симулирует структуру симптома, в отсутствие какой бы то ни было подоплеки. Этот симптом никуда не ведет, он фиктивен. Мы имеем дело с показом процесса образования симптома, как на схеме: узел указывает на зияние непроизносимого, но в художественной акции это не-сказуемое остается фиктивным, его предикативно на самом деле как бы нет. Можно пытаться подставить на его место что-нибудь свое, но это уже игра. Думается, что именно в этом состоит возможный в том числе смысл такой акции, как терапия по растормаживанию: показать, что схема работает, она некоторым образом объективна и абстрактна, отделяясь от действительно преисполненной травмой реальности процесса, располагающего симптом на теле или на языке реально отсутствующего пациента. Нет ничего настолько убийственно ужасного, как невыразимое в уникальной травме, а есть обычный процесс, как у всех. Узел - фиктивная улика, фиктивный симптом, за ним ничего нет, что, с другой стороны, как нельзя более точно соответствует данной нам в теории природе симптома. За ним - Ничего. Так при помощи перформанса нам дается одновременно и точное, буквальное воспроизведение симптома, и его отрицание, изживание. В теории.

И все же, что представляет такая акция: терапию, искусство или искусство терапии? Ни то, ни другое, ни третье. В чем отдает себе отчет и сама художница. Здесь нет терапии, потому что никто конкретно, то есть замеряемо строгими критериями, не излечивается. Здесь нет и искусства, поскольку бесполезность эстетического вытеснена строгим расчетом и теорией теорией, имеющими анэстетическую ценность. Структура симптома, данная без конкретики самого симптома, только в символическом, даже механическом виде, есть часть теории симптома, а перформанс - экспериментальная демонстрация этой теории.

Взгляд на слух

Лиза Морозова, как сообщают нам медиа, не только известный художник, мастер перформанса, участник Венецианской биеннале (2005, в составе группы ESCAPE), Пражской биеннале (2003), Первой и Второй Московских биеннале, автор более 120 выставок в 17 странах мира, но и профессиональный психотерапевт (Лиза причисляет себя к последователям К.-Г.Юнга), кандидат наук, доцент Института аналитической психологии и Психоанализа (Москва), практикующий и преподающий арт-терапию.

Выставка в Музее сновидений Фрейда в Санкт-Петербурге была предварена полноформатной лекцией, призванной наметить основные принципы такого не очень обычного переплетения видов профессиональной деятельности. И, в сущности, мы ничего не узнали определенного из этой аутоинтерпретации, что только подтверждает наш тезис о неопределимости жанра происходящего. Из вступительного слова самой Лизы осталось кристально непонятным, чем же она там занимается. Если она бежит наррации в своей арт-терапии, то почему последнее направление, которое в этой области ее привлекает, - нарративная арт-терапия? Если это арт-терапия, зачем клиентов с серьезными проблемами, которые приходят к ней, она отправляет к другим психотерапевтам? Почему на вопрос, в какой системе мер можно оценивать терапевтический эффект ее перформансов, она говорит, что терапией не занимается? А далее заявляет, что искусством тоже. Так приходим к выводу, что Лиза Морозова занимается собой - и только. Это даже не театр.doc, а театр одного актера - себя. Это неплохо, учитывая, что потом из этого действа извлекается некоторая теория. Это нам близко - представление собственных неврозов и симптомов с последующим извлечением из них теоретического ядра. Лиза-Лиза, сестра наша в анализе, как тяжело все же дается знание, приходится тратить себя - вязать себя в узлы, то есть нервничать, симптомировать, вытеснять, объектифицировать вытесненное. И все самому. Воистину: психотерапевт не то чтобы всегда начинает свою карьеру с того, что сначала должен побыть клиентом другого психотерапевта, а так навсегда и остается, если хороший, клиентом прежде всего себя самого. Только работая с собой, можно принести когнитивную пользу другому...

Взгляд художника

В пространстве и времени Повсеместно Протянутой Паутины ответы на заданные даже почти про себя вопросы появляются, едва ты успеваешь их сформулировать. Лиза Морозова пояснила сомнительные аспекты своего творчества, ответив по существу и в полном соответствии с нашими сомнениями:

1. Наррации я бегу исключительно в искусстве, как художник. Психотерапевт же (и вообще человек) без нее обойтись не может. И мои ребята, работая с личной историей, которая безусловно нарративна, стараются не привносить нарративность в эстетику. Она остается за кадром, на уровне текста, концепции. Соответственно, нарративная терапия меня интересует только как психолога, и то, я бы сказала, что это я их больше интересую, чем они меня. А мне просто удобно использовать эти теории в подсобных целях: не объяснять долго и подробно что-то, а дать ссылку на нарративщиков, которые все давно и внятно уже сформулировали. Я делаю то, что делаю уже больше десяти лет. И меня сами находят и арт-терапевты, и нарративные психологи, тогда оказывается, что я "говорила прозой" и сама того не знала.

2. Я разделяю четко себя как художника и как терапевта. Клиентов "с проблемами" я принимаю у себя дома наедине, четко по правилам. В этом случае никаких перформансов, мы занимаемся терапией. Тут я вполне классична и традиционна, говорить об этом в лекции кажется излишним. Про меня как художника тоже все понятно, можно зайти на сайт, посмотреть каталог и почитать статьи в интернете. На мой взгляд, тащить свои проблемы в искусство и грузить ими зрителя есть верх непрофессионализма. Я поиграла в это один раз, используя контекст Института психоанализа, да и то больше для того, чтобы построить концептуальный мостик между двумя своими профессиями. Мои тексты к объектам должны были стать как бы общим знаменателем и почти стилизовались под тексты моих клиентов, я сделала это из солидарности с ними. Но и это тоже мой концептуальный жест как художника.

А когда я веду или презентирую перформансную студию, то это и вовсе третья территория, смешанная, сознательный неформат. Это и не терапия, и не искусство, но одновременно и то, и другое. Поэтому я и отвечала уклончиво о терапевтическом эффекте. Не хочется претенциозности и гигантомании. Терапевтический эффект возможен, но скорее его можно назвать развивающим. Существует несколько аналогичных практик (не в эстетическом, но в методологическом отношении). Например, play-back-театр - это театр зрительских историй, которые проигрываются специально обученными актерами и психологами по строгим правилам сразу после того, как любой зритель таковую прилюдно расскажет. С одной стороны, это ответвление классической терапевтической практики психодрамы, с другой - это шаг в сторону искусства, практика куда более открытая и с более широким спектром задач. Моя студия тоже междисциплинарная. Она и создана для того, чтобы поговорить о границах жизни и искусства, терапии и искусства, скорее поставить вопросы, чем ответить на них.

3. Слово "театр" для меня безусловно ругательное и более чем неточное. Мне очень жаль, что я так плохо, по-видимому, донесла свои мысли о борьбе с идеей самовыражения и психологического театра, если вы используете это слово применительно ко мне.